Подземный ветер - Страница 1

К оглавлению

1

Я поведу тебя в далекий край…

(«Лесная Песнь»)

Часть первая

* * *

Улия шла по краешку своего района, желтые светляки высотных зданий гасли один за другим, потом снова загорались, приглашая поиграть. Почуяв ее приближение, торопливо подмигивали фонари; Шаплюск, ожидавший на углу большой и малой улиц, задрожал, будто от ветра, и погас на целую секунду.

– Ждал? – она положила руку на холодный бок.

Шаплюск был уязвимее прочих. Его мучили тоска и неясные предчувствия, он торопился излить их Улии, а она выслушивала и никогда не объясняла ему, что его страх перед будущим складывается из колебаний напряжения в сети, невидимого поля вокруг танцующих проводов и силы сырого ветра.

– Все будет хорошо, – она обняла бетонный ствол, прижалась щекой, ощутила на мгновение маету и беспокойство Шаплюска – и приходящее на смену доверие. Улия погладила полусмытое дождями объявление «Сниму ква…», Шаплюск мигнул едва заметно, попросил приходить к нему почаще, Улия пообещала и двинулась дальше, вдоль строя чахлых лип, вдоль большой улицы, здоровой и упругой, с чистым влажным асфальтом, с маяками рекламных щитов на автобусных остановках.

Ночью потоки людвы делались сперва тонкими и прерывистыми, как белая разметка на осевой, а потом и вовсе иссякали, перемещаясь из-под неба в прямоугольники окон. Движение текло по проезжей части свободным, не сбитым в пробки потоком.

Улия остановилась перед Даюванном, который был почти так же чувствителен и развит, как Шаплюск, но куда более оптимистичен. Они приветствовали друг друга сдержанно и даже иронично, Даюванн повел тенью и сообщил, что близится осень. Он не может объяснить, почему так уверен в этом, но потоки воды и потоки в сетях, слои воздуха и перемещения людвы говорят ему, что осень – скоро…

– Ты ошибаешься, – сказала ему Улия.

И Даюванн снова повел тенью, на что Шаплюск никогда бы не решился.

Улия двинулась дальше; по той стороне улицы бесшумно пролетел Переул, редкая людва заметила его и ускорила шаг. Переул вернулся, затормозил, пересек двойную осевую и остановился перед Улией – в трех шагах.

Светофор над его головой нервно запульсировал желтым.

– Покатаемся? – предложил Переул и похлопал по свободному сиденью мотоцикла.

– Дела, – сказала Улия.

– С фонарями целоваться? – спросил Переул.

– Тебе-то что, – сказала Улия.

– Садись, – сказал Переул.

Она подумала – и села.

Стихия Переула была – полет, сходящиеся в точку линии обочин, привычные вещи, размазанные в ленту спокойной сытой скорости; Улия обняла его за плечи и закрыла глаза. Они летели прямо по осевой, вокруг не стало ничего отдельного – только целое, только Город, две полосы фонарей справа и слева, нежнейшая сеть проводов, движение, от которого хотелось стонать и смеяться, Улия прижалась лицом к кожаной спине Переула, кирпичные стены сливались с ажурными оградками, а когда они взлетели на холм, впереди открылась горящая огнем бело-красная колокольная дорога…

– Ты меня любишь? – весело спросил Переул.

– Люблю…

В этот момент откуда-то потянуло подземным ветром. Это было короткое слабое дыхание, сквозь которое они тут же и пролетели, однако желтые волосы Переула встали дыбом, и Улия крепче вцепилась в его жесткие плечи.

Видимо, где-то совсем рядом оказалась отдушина – вентиляционная шахта с насосами.

* * *

Светофор все еще мигал желтым.

– Скоро утро, – сказала ему Улия.

Светофор сказал, что Переул давит колесами подвернувшиеся тени.

– Но я ведь не тень, – сказала Улия.

Светофор грузно качнулся и перестал мигать. Вспыхнул рубиново-красным, приятным для глаз огнем.

Подворотни похрапывали разверстыми темными ртами – выпускали застоявшееся во дворах, текущее из приоткрытых окон дыхание людвы. Светлячки закончили игру в перемигивание; редко-редко вспыхивал желтый квадратный глаз, угасал сразу – или оставался смотреть в ночь, и тогда можно было разглядеть метавшиеся за тонкой тканью тени.

Улия шла теперь вдоль бульвара; маленький сквер в конце его был темным и неуютным. Улии никогда не удавалось найти общий язык с этими деревьями – они казались ей уродливыми, она казалась им опасной.

Сейчас в сквере не было тихо и не было темно. Горели красные огоньки, крохотные, как искры, но, в отличие от искр, долговечные; Улия поняла, что в парке людва. Что она разговаривает, курит, играет и поет.

Из любопытства она подошла ближе. Голоса сливались – ей приходилось прилагать усилие, чтобы понять, о чем здесь говорится; кажется, был какой-то праздник, и, вместо того чтобы встретить его под крышей, в светящемся окне, эта людва – молодая – курила и пела в скверике.

Улия соскучилась и повернулась уже, чтобы уходить, когда что-то изменилось. Молодая людва по-прежнему смеялась и курила, но из толщи ее вдруг вынырнул звук, заставивший Улию повременить с уходом.

Это была песня.

Улия осталась сначала просто потому, что ей понравилась мелодия. Миновала минута, другая, ей вдруг стало легко и спокойно, легче и спокойнее, чем за спиной у Переула на летящем сквозь Город мотоцикле; ей вспомнились огни над рекой, дыхание старого Моста, линии обочин, сходящиеся в точку – там, далеко, где все счастливы. Ей вспомнился тополиный пух, покрывающий решетки водостоков, переглядки светофоров в полночь, текущее по бульварам летнее цветное мобильё, блеск хрома и стекла, праздничный шум просыпающегося на заре Города – и она улыбнулась, сама не зная зачем.

1